Фашизма на Украине нет?!
4.04.2022 Общественная палата Республики Крым
Пролог
В последнее время для нашей команды скорой психологической помощи наступила тяжелая пора. Работы много. Ежедневно в Джанкой прибывают беженцы из Мариуполя. Многие из них еще в состоянии острого шока. Еще не верят, что выбрались, что живы…
Это потом, когда они разъезжаются по другим пунктам временного размещения, у большинства наступает откат: они смеются и плачут, размахивают руками, голос срывается, когда они сообщают, что у них все хорошо.
Мои коллеги понимающе кивают, работают с детьми и слушают истории из жизни этих людей. Мы просим их разрешения на запись аудио. И просто включаем функцию диктофона в своих телефонах. Чтобы после разобраться в жизненных нарративах, не пропустить личностные расстройства и просто для того, чтобы помнить.
Мы знаем, что за эйфорией может наступить депрессивная фаза. И наши коллеги из управлений образования городов, где есть пункты временного размещения, сигнализируют, что такие случаи уже есть. Мы собираемся и едем. Это наш долг. Мы по-другому не можем.
Первый выезд в Джанкой… Нас пять человек в машине. По дороге туда проговариваем алгоритмы действий, активно обсуждаем ситуацию… Назад едем молча…
Все преподаватели кафедры психологии – практики. Сейчас работают на горячих линиях, обучают студентов и своих коллег из других ведомств. Один раз в неделю проходит обязательная супервизия. Провожу поздно вечером. Потому что, кроме работы в пунктах временного размещения, есть и основная работа, и дипломники. Но ночь в распоряжении моих коллег и студентов. Если они в состоянии, то мы работаем. Супервизия проходит в дистанционном формате. Чувствуется накал эмоций. Много историй, разборов техник. Основной запрос – взаимоотношения с родственниками. Консультанты устают. Недавно одна коллега пожаловалась на то, что ее накрыло: стали сниться кошмары. Отправили отдыхать. Меняем консультантов. Я знаю, что накроет каждого из нас. Потому что мы – люди.
А уже на следующий день мы отправились на симферопольский пункт временного размещения по просьбе наших коллег из Министерства чрезвычайных ситуаций Республики Крым. Работаем с детьми. Слушаем родителей. После бесед с беженцами наша собственная эмоциональная сфера оказывается выжженной. Собираем себя в кулак.
Едем в новый пункт назначения. И снова боль. Разрывающая. Беспощадная. И желание закрыть собою этих и других детей со взрослыми глазами, прижать их к груди. Успокоить их матерей. Вернуть уверенность отцам, которым повезло остаться в живых.
А вечером опять общаюсь со студентами. У них идет курс нарративной психологии. Даю для анализа аудиофайл с рассказом о своем выживании женщины Тани из Мариуполя. У студентки, анализирующей рассказ, дрожит голос. Группа долго приходит в себя.
Что же пережили эти люди, если даже пересказ событий вызывает такую реакцию у слушателей?
Мы все оказались психологами мирного времени
И я ухожу мыслями в недавнее прошлое. Мы все оказались психологами мирного времени. Мы не верили майдану с его кричалками «Москаляку на гиляку», «Москаляку на ножи». Мы удивленно таращились на скачущих бывших сограждан и не верили в то, что у нас на глазах создается огромная секта под руководством западных и прозападных пасторов. Мы не верили, что в эту секту рано или поздно втянут многих наших друзей и близких, оставшихся там.
Крыму удалось быстро и почти безболезненно вырваться из этого мрака. Я говорю почти потому, что некоторые так и не поняли, какой участи избежали крымчане, вернувшись в состав России. Именно из-за этой обманчивой легкости, по моему мнению, и остались среди нас те, кто ностальгирует по украинскому прошлому. Таких плакальщиков история ничему не учит. Иначе бы знали, что в странах, зараженных вирусом цветной революции, хорошо было только до момента инфицирования. А потом кровь, боль, распад. И как там говорят западные воины света? «Сафари объявляется открытым»? Ведь демократию они несут в те страны, где нужны территории, а не люди.
Мы вздрогнули, когда восстал Донбасс. Когда трудяги-шахтеры, привыкшие годами вымаливать у сменяющихся украинских правительств зарплату, не захотели признавать скачки государственной стратегией. Полилась кровь. И началась «антитеррористическая» операция пасторов против украинского народа. Восемь долгих лет на Донбассе шла война. Теперь мы все знаем, как это страшно.
А в это время мы, надежно защищенные Россией, даже не заметили, когда украинское правительство объявило нам транспортную и продовольственную блокады. У нас не исчезли продукты. И тогда наши бывшие сограждане снесли вышку, чтобы не было подачи электроэнергии в Крым. А потом перекрыли Северо-Крымский канал. И некоторые украинцы радовались проблемам на севере Крыма. И, заметьте, по всей Украине не было митингов в поддержку крымчан. И не было митингов и шествий в поддержку Донбасса. Никто из граждан Украины не потребовал прекратить геноцид жителей Крыма.
Зато были факельные шествия с портретом Бандеры. А нас объявили предателями и обещали повесить. Но никто из нас не рассылал своим близким, живущим в Украине, проклятия и пожелания смерти. Мы не рассылали мертвешки (стилизованные под матрешек гробы) украинским матерям в подарок и не писали «гори в аду»… Потому что желать смерти – грех, потому что отвечать за эти пожелания до седьмого колена следующим поколениям.
Мы не верили, что национальной идеей государства может стать ненависть к русским. Мы пытались поговорить, хотя на все наши аргументы в ответ звучало только одно: кремлевская пропаганда! Мы оправдывались и не сразу поняли, что весь украинский народ стал жертвой нацистской пропаганды. И даже лучшие потеряли критичность мышления. И создали свой коридор реальности. И Всевышнему там не оказалось места.
Мы отказывались верить в то, что видим на Украине. Разве можно было предположить, что страна с развитой наукой скатится в мракобесие и сатанизм, потеряет собственную идентичность и превратится в инструмент Запада против России, против нас?
Разве можно было поверить в то, что украинский офис президента когда-то объявит шабаш на Лысой горе, а ведущие профессора и академики будут хвастать разработкой ментального щита для убийства лидеров государств?
Слишком долго сама мысль о том, что в государстве, с которым нас связывало несколько десятков лет, друзья и родные, может прорасти нацизм, игнорировалась и попросту вытеснялась из сознания. Слишком долго. Выросло целое поколение. Поэтому теперь говорит Мариуполь.
* Все истории, представленные далее, подлинные. Каждый приведенный факт имеет свое подтверждение.
________________________________________
Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы
Из вырезанного из интервью с В. Зеленским фрагмента News Fox: Владимир Зеленский на вопрос американского журналиста о зверствах Азова: «Азов такие, какие они есть...Они защищают свою страну... Они часть вооруженных сил Украины».
Мы в Джанкое. В пункте временного размещения беженцев. Пункт на территории интерната. Идем в кабинет к директору. Он, уставший после ночного дежурства, все же находит силы для разговора с нами и отдает распоряжение о разрешении работы психологов с беженцами. Беженцы размещены в спальном корпусе. На каждом этаже стоят коробки с яблоками, апельсинами, печеньем. Есть комната с одеждой.
Каждый квадратный метр спальных комнат и межкомнатных пространств занят кроватями. Кое-где люди еще спят. Они прибыли утром и только сейчас смогли впервые уснуть без страха. В эти комнаты мы не идем. Тем более что бодрствующих достаточно. Просим разрешения для общения. Люди кивают. Наша задача в первую очередь посмотреть состояние детей. Но как-то так получается, что каждая семья рассказывает о том, что пришлось пережить. Мы не останавливаем. Мы знаем, что страх нужно выговорить.
Психологи Татьяна и Ирина общаются с семьей, только приехавшей из Мариуполя. Муж, жена и мать жены. Двое детей. Дети замечательные. Они успели выспаться, пока добирались, и теперь им все интересно. Они исследуют пространство. Семья приехала из Мариуполя в этот день, как и все остальные.
Ирина общается с шестилетним Родионом, предлагает ему поиграть. Трехлетняя Тео, сестренка Родиона, возмущенно требует включить в игру и ее. Тео забирает Таня. После работы с рисунками психологи включают детей в процесс сотворения сказки-нарратива. Родион сначала недоверчиво, а потом все с большим интересом вовлекается в создание сказки. В его нарративе только темный текст: «Стреляют плохие люди. Очень плохие люди. Они приходят и стреляют в хороших людей». На сказку то, что мы слышим, похоже мало. История становится цикличной: от выстрела к выстрелу. Ирина проводит реконструкцию нарратива – меняет вместе с Родионом окончание истории: все живы, все спасены. Родион впервые за время нашей встречи улыбается. У него есть ресурс для восстановления. Просто одного дня мира очень мало, чтобы забыть ужасы войны.
В разговоре с мамой Родиона узнаем, как они добирались. На наш вопрос о возможности выехать из Мариуполя еще куда-то (кроме Крыма) отвечают утвердительно. Вдвоем. Мать и отец: «Нет, еще в Запорожье. Но там мы видели, что их не пускали. Мы видели, как поворачивали направо и стояли». Мама Родиона рассказывает, как было страшно, и впервые за все время нашего присутствия плачет. Они были готовы ко всему, даже к смерти.
«Я дала Родиону рюкзак с документами. Договорилась с людьми, если что случится, то его отведут по написанному адресу. Я сказала, чтобы он никому не давал рюкзак. И сказала, что если меня позовут помогать людям, то ты пойдешь с людьми к бабуле», – говорит женщина и замолкает. А после, начиная тихонько раскачиваться, рассказывает, как их остановили на русском блокпосту, как муж вышел к русским солдатам и позвал ее. А Родион сжал рюкзачок и спрашивает: «Мне идти к людям?». Женщина горько плачет и продолжает свой нелегкий рассказ: «Я ему отвечаю: подожди, сейчас папу заберем и пойдем вместе». А он спрашивает: «Ты меня не бросишь?».
Я вижу глаза своих коллег и понимаю, что это очень тяжело даже для нашего восприятия. Но правда догоняет нас контрольным выстрелом в упор: «А еще у нас на шее висели бейджики. У нас были бейджики. А то дети без бейджиков забыли и фамилии, и имена, и адреса. От шока. Без бейджиков было нельзя».
Мы идем дальше. Большая семья. Много родственников. В совокупности семь детей. Останавливаемся. Пока одни из нас работают с детьми, другие общаются со взрослыми. «Нам было очень страшно. Мы двадцать пять дней ховались в подвалах. И девочек своих ховали. От 12 лет и старше. Есть было нечего. Мы искали еду, а они нас расстреливали и не давали выйти», – говорит старшая женщина в другой комнате.
Мы уточняем, кто именно расстреливал.
На нас смотрят с недоумением, а после почти в один голос отвечают три взрослых человека: «Украинская армия. Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы». Они еще по привычке называют их «наши». «Наши расстреливали», «наши сказали, что вы – наш щит». В их рассказах нет ненависти. Нет непреодолимого желания убивать. Просто констатация фактов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ
Пролог
В последнее время для нашей команды скорой психологической помощи наступила тяжелая пора. Работы много. Ежедневно в Джанкой прибывают беженцы из Мариуполя. Многие из них еще в состоянии острого шока. Еще не верят, что выбрались, что живы…
Это потом, когда они разъезжаются по другим пунктам временного размещения, у большинства наступает откат: они смеются и плачут, размахивают руками, голос срывается, когда они сообщают, что у них все хорошо.
Мои коллеги понимающе кивают, работают с детьми и слушают истории из жизни этих людей. Мы просим их разрешения на запись аудио. И просто включаем функцию диктофона в своих телефонах. Чтобы после разобраться в жизненных нарративах, не пропустить личностные расстройства и просто для того, чтобы помнить.
Мы знаем, что за эйфорией может наступить депрессивная фаза. И наши коллеги из управлений образования городов, где есть пункты временного размещения, сигнализируют, что такие случаи уже есть. Мы собираемся и едем. Это наш долг. Мы по-другому не можем.
Первый выезд в Джанкой… Нас пять человек в машине. По дороге туда проговариваем алгоритмы действий, активно обсуждаем ситуацию… Назад едем молча…
Все преподаватели кафедры психологии – практики. Сейчас работают на горячих линиях, обучают студентов и своих коллег из других ведомств. Один раз в неделю проходит обязательная супервизия. Провожу поздно вечером. Потому что, кроме работы в пунктах временного размещения, есть и основная работа, и дипломники. Но ночь в распоряжении моих коллег и студентов. Если они в состоянии, то мы работаем. Супервизия проходит в дистанционном формате. Чувствуется накал эмоций. Много историй, разборов техник. Основной запрос – взаимоотношения с родственниками. Консультанты устают. Недавно одна коллега пожаловалась на то, что ее накрыло: стали сниться кошмары. Отправили отдыхать. Меняем консультантов. Я знаю, что накроет каждого из нас. Потому что мы – люди.
А уже на следующий день мы отправились на симферопольский пункт временного размещения по просьбе наших коллег из Министерства чрезвычайных ситуаций Республики Крым. Работаем с детьми. Слушаем родителей. После бесед с беженцами наша собственная эмоциональная сфера оказывается выжженной. Собираем себя в кулак.
Едем в новый пункт назначения. И снова боль. Разрывающая. Беспощадная. И желание закрыть собою этих и других детей со взрослыми глазами, прижать их к груди. Успокоить их матерей. Вернуть уверенность отцам, которым повезло остаться в живых.
А вечером опять общаюсь со студентами. У них идет курс нарративной психологии. Даю для анализа аудиофайл с рассказом о своем выживании женщины Тани из Мариуполя. У студентки, анализирующей рассказ, дрожит голос. Группа долго приходит в себя.
Что же пережили эти люди, если даже пересказ событий вызывает такую реакцию у слушателей?
Мы все оказались психологами мирного времени
И я ухожу мыслями в недавнее прошлое. Мы все оказались психологами мирного времени. Мы не верили майдану с его кричалками «Москаляку на гиляку», «Москаляку на ножи». Мы удивленно таращились на скачущих бывших сограждан и не верили в то, что у нас на глазах создается огромная секта под руководством западных и прозападных пасторов. Мы не верили, что в эту секту рано или поздно втянут многих наших друзей и близких, оставшихся там.
Крыму удалось быстро и почти безболезненно вырваться из этого мрака. Я говорю почти потому, что некоторые так и не поняли, какой участи избежали крымчане, вернувшись в состав России. Именно из-за этой обманчивой легкости, по моему мнению, и остались среди нас те, кто ностальгирует по украинскому прошлому. Таких плакальщиков история ничему не учит. Иначе бы знали, что в странах, зараженных вирусом цветной революции, хорошо было только до момента инфицирования. А потом кровь, боль, распад. И как там говорят западные воины света? «Сафари объявляется открытым»? Ведь демократию они несут в те страны, где нужны территории, а не люди.
Мы вздрогнули, когда восстал Донбасс. Когда трудяги-шахтеры, привыкшие годами вымаливать у сменяющихся украинских правительств зарплату, не захотели признавать скачки государственной стратегией. Полилась кровь. И началась «антитеррористическая» операция пасторов против украинского народа. Восемь долгих лет на Донбассе шла война. Теперь мы все знаем, как это страшно.
А в это время мы, надежно защищенные Россией, даже не заметили, когда украинское правительство объявило нам транспортную и продовольственную блокады. У нас не исчезли продукты. И тогда наши бывшие сограждане снесли вышку, чтобы не было подачи электроэнергии в Крым. А потом перекрыли Северо-Крымский канал. И некоторые украинцы радовались проблемам на севере Крыма. И, заметьте, по всей Украине не было митингов в поддержку крымчан. И не было митингов и шествий в поддержку Донбасса. Никто из граждан Украины не потребовал прекратить геноцид жителей Крыма.
Зато были факельные шествия с портретом Бандеры. А нас объявили предателями и обещали повесить. Но никто из нас не рассылал своим близким, живущим в Украине, проклятия и пожелания смерти. Мы не рассылали мертвешки (стилизованные под матрешек гробы) украинским матерям в подарок и не писали «гори в аду»… Потому что желать смерти – грех, потому что отвечать за эти пожелания до седьмого колена следующим поколениям.
Мы не верили, что национальной идеей государства может стать ненависть к русским. Мы пытались поговорить, хотя на все наши аргументы в ответ звучало только одно: кремлевская пропаганда! Мы оправдывались и не сразу поняли, что весь украинский народ стал жертвой нацистской пропаганды. И даже лучшие потеряли критичность мышления. И создали свой коридор реальности. И Всевышнему там не оказалось места.
Мы отказывались верить в то, что видим на Украине. Разве можно было предположить, что страна с развитой наукой скатится в мракобесие и сатанизм, потеряет собственную идентичность и превратится в инструмент Запада против России, против нас?
Разве можно было поверить в то, что украинский офис президента когда-то объявит шабаш на Лысой горе, а ведущие профессора и академики будут хвастать разработкой ментального щита для убийства лидеров государств?
Слишком долго сама мысль о том, что в государстве, с которым нас связывало несколько десятков лет, друзья и родные, может прорасти нацизм, игнорировалась и попросту вытеснялась из сознания. Слишком долго. Выросло целое поколение. Поэтому теперь говорит Мариуполь.
* Все истории, представленные далее, подлинные. Каждый приведенный факт имеет свое подтверждение.
________________________________________
Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы
Из вырезанного из интервью с В. Зеленским фрагмента News Fox: Владимир Зеленский на вопрос американского журналиста о зверствах Азова: «Азов такие, какие они есть...Они защищают свою страну... Они часть вооруженных сил Украины».
Мы в Джанкое. В пункте временного размещения беженцев. Пункт на территории интерната. Идем в кабинет к директору. Он, уставший после ночного дежурства, все же находит силы для разговора с нами и отдает распоряжение о разрешении работы психологов с беженцами. Беженцы размещены в спальном корпусе. На каждом этаже стоят коробки с яблоками, апельсинами, печеньем. Есть комната с одеждой.
Каждый квадратный метр спальных комнат и межкомнатных пространств занят кроватями. Кое-где люди еще спят. Они прибыли утром и только сейчас смогли впервые уснуть без страха. В эти комнаты мы не идем. Тем более что бодрствующих достаточно. Просим разрешения для общения. Люди кивают. Наша задача в первую очередь посмотреть состояние детей. Но как-то так получается, что каждая семья рассказывает о том, что пришлось пережить. Мы не останавливаем. Мы знаем, что страх нужно выговорить.
Психологи Татьяна и Ирина общаются с семьей, только приехавшей из Мариуполя. Муж, жена и мать жены. Двое детей. Дети замечательные. Они успели выспаться, пока добирались, и теперь им все интересно. Они исследуют пространство. Семья приехала из Мариуполя в этот день, как и все остальные.
Ирина общается с шестилетним Родионом, предлагает ему поиграть. Трехлетняя Тео, сестренка Родиона, возмущенно требует включить в игру и ее. Тео забирает Таня. После работы с рисунками психологи включают детей в процесс сотворения сказки-нарратива. Родион сначала недоверчиво, а потом все с большим интересом вовлекается в создание сказки. В его нарративе только темный текст: «Стреляют плохие люди. Очень плохие люди. Они приходят и стреляют в хороших людей». На сказку то, что мы слышим, похоже мало. История становится цикличной: от выстрела к выстрелу. Ирина проводит реконструкцию нарратива – меняет вместе с Родионом окончание истории: все живы, все спасены. Родион впервые за время нашей встречи улыбается. У него есть ресурс для восстановления. Просто одного дня мира очень мало, чтобы забыть ужасы войны.
В разговоре с мамой Родиона узнаем, как они добирались. На наш вопрос о возможности выехать из Мариуполя еще куда-то (кроме Крыма) отвечают утвердительно. Вдвоем. Мать и отец: «Нет, еще в Запорожье. Но там мы видели, что их не пускали. Мы видели, как поворачивали направо и стояли». Мама Родиона рассказывает, как было страшно, и впервые за все время нашего присутствия плачет. Они были готовы ко всему, даже к смерти.
«Я дала Родиону рюкзак с документами. Договорилась с людьми, если что случится, то его отведут по написанному адресу. Я сказала, чтобы он никому не давал рюкзак. И сказала, что если меня позовут помогать людям, то ты пойдешь с людьми к бабуле», – говорит женщина и замолкает. А после, начиная тихонько раскачиваться, рассказывает, как их остановили на русском блокпосту, как муж вышел к русским солдатам и позвал ее. А Родион сжал рюкзачок и спрашивает: «Мне идти к людям?». Женщина горько плачет и продолжает свой нелегкий рассказ: «Я ему отвечаю: подожди, сейчас папу заберем и пойдем вместе». А он спрашивает: «Ты меня не бросишь?».
Я вижу глаза своих коллег и понимаю, что это очень тяжело даже для нашего восприятия. Но правда догоняет нас контрольным выстрелом в упор: «А еще у нас на шее висели бейджики. У нас были бейджики. А то дети без бейджиков забыли и фамилии, и имена, и адреса. От шока. Без бейджиков было нельзя».
Мы идем дальше. Большая семья. Много родственников. В совокупности семь детей. Останавливаемся. Пока одни из нас работают с детьми, другие общаются со взрослыми. «Нам было очень страшно. Мы двадцать пять дней ховались в подвалах. И девочек своих ховали. От 12 лет и старше. Есть было нечего. Мы искали еду, а они нас расстреливали и не давали выйти», – говорит старшая женщина в другой комнате.
Мы уточняем, кто именно расстреливал.
На нас смотрят с недоумением, а после почти в один голос отвечают три взрослых человека: «Украинская армия. Россию мы в Мариуполе не видели. Там были украинцы». Они еще по привычке называют их «наши». «Наши расстреливали», «наши сказали, что вы – наш щит». В их рассказах нет ненависти. Нет непреодолимого желания убивать. Просто констатация фактов.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ЗДЕСЬ